скачать рассказ на иврите (.doc)
Рассказ писателя, актера Ильи Лаврова – (друг Давида) из книги «Зарубки на сердце» 1969 год.
Домик на Граничной улице
Обыкновенно я пропадаю у Додьки, в его маленькой избенке с окошками почти вровень с землей. Над избенкой шумят два тополя. Доски на ее крыше позеленели.
Отец Доди, Исай Лазаревич, работает в какой-то малярной артели завхозом. Очень глухой, он живет в мире великой тишины: ни единый звук не мешает его раздумьям. Он кажется мне погруженным все время в какие-то важные и таинственные мысли. Из-за того, что он сразу не может понять обращающихся к нему, он смотрит на них с печальной и немного виноватой, растерянной улыбкой.
А чтобы он услышал, нужно вовсю кричать, и поэтому с утра до вечера в домике стоит гвалт. Орет Додька, кричит его мать, грузная, толстая Анна Григорьевна, вопят зашедшие соседи. И только сам Исай Лазаревич, сухонький, небольшой, с извиняющейся улыбкой, говорит совсем тихо и просто.
Он философ, он любит поучать нас, толкуя о смысле жизни, о чести, о совести, он цитирует нам разные изречения из библии и из передовиц «Правды».
Часто внушает он нам какую-нибудь житейскую мудрость:
— Сам не бери в долг и другим не давай!
— Не привязывай собаку на цепь из сосисок!
— На одной ладони три арбуза не удержишь!
Скажет и смотрит на нас многозначительно и торжествующе, подняв перед лицом указательный палец.
Но этот философ явно теряется перед натиском своей жены. Она командует им.
Шумная и смешливая Анна Григорьевна родилась на Украине, и для нее нет ничего дороже Полтавщины. Мы частенько поддразниваем ее, заявляя, что Сибирь красивее, больше и богаче. Она кричит на нас, а иногда и выгоняет во двор, полосуя наши спины полотенцем.
Анна Григорьевна яростная хозяйка и неистовая мать, преданная семье и своей избенке, как старый солдат полковому знамени. То и дело голосит она, выгоняя из крошечного огородика воробьев и кошек или пушит городские власти за то, что «поганая торговка» всучила ей тухлые яйца, а хулиганы — «чтоб им лопнуть» — выломали в заборе доску, а в бане «самасшедшие» очереди.
Поход на базар за пучком лука или укропа занимает у нее, если не весь день, то уж полдня наверняка.
Мы с Давидом «е раз видели, как она, махая руками среди толчеи базара, с упоением долго рассказывала кому-нибудь об Украине, о полтавских подсолнухах и кавунах, стараясь посрамить Сибирь. А потом принималась честить спекулянтов «за грабеж трудового люда», а государство «рабочих и крестьян» за то, что в магазинах, «хоть разбейся в лепешку», не найдешь бельевых веревок и банных веников.
Но это еще не все. Выйдет Анна Григорьевна с базара да вдруг и наткнется на что-нибудь необыкновенное. Ну, хоть на похоронную процессию. Она почему-то часто на них натыкалась. Тут уж ее сердце окончательно не знает удержу. Ее прошибают слезы, и она обязательно пристраивается к процессии и долго идет с ней, узнавая имя покойника, где он работал, какая у него осталась семья, а сама все горько всхлипывает, как будто это у нее кто-то умер. Домой она приходит распухшая от слез, с головной болью и, если мы подворачиваемся ей под руку, принимается подробно рассказывать нам о покойнике, и опять растревожится и обрушится уже на нас с Додь-кой:
— Вот и вы, мерзавцы, себя не бережете! Сырую воду лакаете, от молока нос воротите, в стужу пальто вам лень застегнуть! Долго ли заболеть?! А потом матери слепни от слез!
Додька хватается за живот, морщится, стонет, вопит:
— Анна Григорьевна! Слово мужчины даю, с утра молоко пить и простоквашу есть! И даже спать буду в пальто, чтоб не простудиться!
Еше вся в слезах, Анна Григорьевна начинает колыхаться от смеха...
Меня веселят эти старики, без памяти влюбленные в единственного сына.
Они все пытаются, как малолетнего, удерживать его около себя. И сколько же Додьке каждый раз приходится воевать, чтобы улизнуть из дома! Они скандалят, допытываются, куда он идет, во сколько вернется. Наконец оглушенный Додька галопом уносится из-под отчего крова, а родители кричат ему вслед:
— Не попади под машину!
— Не ввязывайся в драку!
— Не кури, детка, табак вреден!
— Застегивайся на все пуговицы! Они выскакивают за сыном на улицу: . — Подожди, подожди! Выпей еще молока! Додька и я спасаемся бегством.
Так было и сегодня.
А ночью я, как обыкновенно, просыпаюсь от грохота в ставень.
— Поднимайся! Исай Лазаревич палкой барабанит,— говорит, сладко зевая, мама.— Опять Давида потеряли.
Накинув пальто, я выхожу. Под окном, в морозном мраке, действительно стоит Додькин отец. Лицо его укутано шарфом, меховой заиндевевший воротник поднят, в руке трость.
— Где Доля? — глухо, сквозь шарф кричит Исай Лазаревич.
— Не знаю! — ору я.— Из кино он пошел домой!
— Вот что, Илья! Одевайся! Нужно искать. Анна Григорьевна сходит с ума, плачет, стоит на улице. Давид обещал прийти в десять, а теперь уже два часа. Пойдем, я тебя прошу! Ты лучше знаешь, где он может быть.
— Да что вы беспокоитесь? Придет,— уговариваю я на весь квартал.
— Ну, знаешь, разные случаи бывают,— вотнуется Исай Лазаревич.— Под машину попал, ножом хулиганы пырнули, поскользнулся и ногу сломал... Да мало ли что может случиться! Ну, я прошу тебя.
Проклиная Додькины фокусы, я одеваюсь теплее, и мы идем в ледяной мрак пустой улицы, идем мимо домишек, заваленных снегом. Исай Лазаревич, взмахивая тростью, громко разрабатывает план действий:
— Если не пришел — позвоним в милицию, потом в скорую помощь, сходим к Севе!
Еще издали я вижу у ворот закутанную поверх пальто в толстую клетчатую шаль Анну Григорьевну.
— Подлецы! Мерзавцы! Таскаетесь ночами! Где Додька?! — несется нам навстречу.
— Не знаю! Я не знаю! — надрываюсь я.
— Он не знает! — еще громче кричит Исай Лазаревич.
От этого гвалта в соседних дворах поднимается лай собак.
— Всю ночь не могу найти места! Ох! С ума сойду! Видно, нет на свете дурнее родителей! — покрывает все наши крики голос Анны Григорьевны.— Что, что я буду делать? Что?! У меня уже один глаз ослеп, ослеп из-за этого мерзавца. Куда он мог деваться? Куда? Ох, нет, я не могу! С ним что-то случилось, Дайте мне его, дайте, или я сейчас пойду по городу и буду звать его, кричать!— Анна Григорьевна пытается рвать пальто на груди.— Неправда, кто-нибудь да услышит! Ох, сердце заходится!
Анна Григорьевна плачет, грузно мечется, как медведица. Она уже протоптала в сугробах глубокие тропинки.
В ответ на уговоры она охает, стонет, причитает и, размахивая суковатой палкой, устремляется куда-то бежать.
— Беда. Пойдем,— испуганно бубнит из воротника Исай Лазаревич.
За всю свою жизнь он так и не смог привыкнуть к буйным вспышкам ее темперамента.
Мы поднимаем с постели соседа, у которого есть телефон, и звоним в скорую помощь, к Нине Покровской, к Верочке, к Севке.
— Как в воду канул.— Отец бледнеет. Мы устремляемся в милицию; тут по дороге и встречаем Додьку. Отец, ничего не сказав, сердито поворачивает обратно.
— Опять подняли панику? — спрашивает Додька.— Они меня в гроб загонят! Мы закуриваем.
— Где околачивался?
— В милиции. Киоск у вокзала ограбили, ну я и попросился с оперуполномоченным. Знаешь, как ловко очистили киоск? — загорается Додька. Но он не успевает мне рассказать. Анна Григорьевна уже голосит, махая палкой:
— Мерзавец! Подлец!
Снова со всех сторон поднимается гавканье. Мы поспешно бросаем папиросы в снег. Анна Григорьевна катится к нам грозовой тучей.
— Ты, как Мазепа, идешь на приступ! Вперед! Ура! — кричит Додька, изображая мать.— Хай живе рид-на Украина, полтавски кавуны та кипячена вода!
— Мерзавец! — И мать уже смеется сквозь слезы.
А через две-три минуты в жаркой, пропахшей чесноком избе Анна Григорьевна пытается влить в сына кастрюлю горячего молока и от простуды натереть грудь скипидаром.
Она пылко ведет свой излюбленный разговор о непослушании детей, о том, что Додька под старость не будет кормить ее, прогонит из дому. Упиваясь жалостью к себе. она Мрачно рисует свое будущее. Рассказ о том, как она приходит к Додьке нищенкой, с посохом в руке, а он выгоняет ее, подав вместо хлеба камень, доводит ее до сладких слез.
Всхлипывая, она поучает:
— Жену найдешь, друзей найдешь, а мать никогда, мерзавец!
— Ах ты, ридна моя маты,— трагически шепчет Додька, заламывая руки.
Анна Григорьевна начинает трястись от смеха...
